Это письмо было написано в 2001 году, когда Любе исполнялось 87 лет.

Моя подруга Анце Словина

Марик! пишу для Тебя о Твоей  Маме

Я познакомилась с Анцей Словиной в сентябре 1927 года, когда перешла из русской школы, где училась до 5-го класса включительно и поступила в шестой класс 2-ой основной еврейской школы, где преподавание велось на языке идиш.

Шестой класс в то время был выпускным. В классе была только одна девочка, с которой раньше я была знакома - Люба Фишберг. Она была на полгода моложе меня: мне в сентябре исполнилось 13 лет, а Любе до такого возраста надо было ждать еще около полугода (кажется до марта). Люба была умной и способной девочкой, хорошо училась, была очень подвижной и веселой. Но мне казалась "ребячливой", я себя чувствовала гораздо старше ее.

Понемногу я стала осваиваться в новой обстановке. Я была маленького роста и меня посадили на первую парту рядом с девочкой одного со мной роста, очень милой, с которой я познакомилась поближе и почувствовала, что могу с ней подружиться. 

Звали ее Анце Словина. Она была старше меня почти на полгода. Насколько мне помнится, день рождения у нее был в феврале, так - что вскоре ей должно было исполниться 14 лет. Анце мне понравилась своей серьезностью, она была дельной, в классе активной, была прилежной и аккуратной.

Нашей школой руководили  и в ней работали педагогами люди прогрессивных взглядов. В классах было введено самоуправление, на классных собраниях ребята без стеснения обсуждали все вопросы школьного быта, высказывали свои пожелания и критические замечания, а классная руководительница фройляйн Розенфельд своими замечаниями и высказываниями незаметно вела нас всех к правильным выводам. Вскоре я узнала, что учителя негласно делят учеников класса на "развитых" и   "неразвитых". И, конечно, "развитые" всегда были  в составе классного самоуправления. Я поняла, что Анце Словина - одна из самых активных и самых  "развитых" в нашем классе. В 14 лет в ней уже чувствовалась заметная  взрослость, которая меня  очень привлекала.

Благодаря Анце, понемногу следуя ее примеру, я тоже смелее стала высказывать на классных собраниях свое мнение, стала более открытой, перестала стесняться  и незаметно тоже  была включена в  актив класса, была признана "развитой". Мои отношения с Анцей становились все более доверительными. Она мне рассказывала о своей семье, я ей о своей,  и мы стали со временем "лучшими подругами" - так так это тогда называли в классном коллективе.

Мне Анце нравилась и внешне. Она всегда была очень аккуратно одета, была очень чистоплотной, никогда не старалась чем-нибудь выделиться (у нас это называлось "форсить").

У Анцы была приятная внешность: большие серые глаза, красиво очерченный рот, хороший цвет лица. Анце была "светлой шатенкой" - так тогда назывался такой цвет волос. Волосы были зачесаны на косой пробор, стрижка была не слишком короткой, волосы закрывали уши, немного вились - лежали всегда ровно (бывало что более гладко, а бывало, что легкими волнами). 

Мы стали приходить друг к другу в гости. Анцины папа и мама меня принимали очень приветливо. И мои родители тоже Анцу принимали очень радушно. Мы не стеснялись друг у друга обедать или ужинать - мы очень часто стали вместе готовить уроки и, бывало, проводили как у нее, так и у меня много часов подряд. Нам вместе никогда не было скучно.

Я училась очень легко, была "лучшей" в классе. И я радовалась, что Анце никогда мне не завидовала. Она училась тоже хорошо, была способной и усидчивой. Я уже тогда знала, что такое зависть - в русской школе достаточно из-за этого настрадалась. Так что доброжелательное отношение Анцы и отсутствие у нее чувства зависти я очень ценила. Я радовалась, что у меня добрая и справедливая подруга. Оба этих качества во многом способствовали нашей дружбе.

Самой замечательной способностью Анцы была ее музыкальная одаренность. У нее был прекрасный музыкальный слух и очень приятный голос, а также отличная музыкальная память. Анце не только песни легко запоминала, но и оперные арии, отрывки из классических музыкальных произведений и танцевальные мелодии.

Как-то, когда Анце была у меня в гостях, моя мама, узнав, что Анце учится музыке, попросила ее что-нибудь сыграть - у нас был очень хороший рояль фирмы "Bluethner", которая была известна во всем мире. Моя мама знала толк в музыке, и ей было интересно узнать, чего достигла Анце за четыре или пять месяцев ученья игре на рояле (Анце рассказала, сколько времени она уже учится музыке).

Когда Анце посмотрела на мою маму, то мама сразу ей сказала (я хорошо помню мамины слова): "Ты отлично сыграла все с первой до последней ноты. У тебя очень хорошая рука для игры на рояле, и, как я вижу, замечательная учительница. А сама ты большой молодец, если за такое короткое время так многому научилась." И еще моя мама добавила: "Тебе обязательно надо продолжать учиться музыке!"

Но к сожалению, из-за недостатка средств не пришлось Анце долго учиться музыке. Средства в семье были ограниченными. Кстати, и у меня в семье материальное положение было не из легких. Помню, как пришлось продать наш чудесный рояль, и как мама печалилась, когда инструмент от нас увозили…

    А теперь возвращаюсь в наш с Анцей шестой класс основной школы. Учебный год промчался быстро. У нас, кроме уроков, было много внеклассных занятий - кружок биологии и хор, и гимнастический кружок, мы готовились к вечерам, а зимой дружными компаниями ходили на каток.

После окончания шестого - выпускного - класса у нас был настоящий выпускной бал. А потом мы подали документы для продолжения учебы в первом классе Рижской еврейской гимназии с преподаванием на идиш.

    Но до осени было еще далеко, предстояло лето, которое для меня и Анцы оказалось очень содержательным, причем случайно получилось так, что мы обе жили на Рижском Взморье (теперь Юрмала) недалеко друг от друга.

Родители Анцы имели маленький магазин - торговали различным мелким товаром (по-немецки такие магазинчики называли" Kurzwarengeschaeft" - точный перевод так-таки был: "магазин мелких товаров").Среди этих товаров были недорогие белые чулки и носки, кружева, ленты, гребни, расчески, небольшие зеркала, бритвенные приборы и еще всякая всячина.

    Магазин находился в Риге на главной улице Бривибас, недалеко от ул. Матиса, а в угловом доме вход со двора, была и квартира Словиных (кажется на втором этаже). На лето родители Анцы снимали небольшое помещение на главной улице Майори - ул. Иомас, где и размещался магазинчик. А для семьи вблизи снимали помещение и для проживания.

В свою очередь и у Анцы были свои обязанности: в какие-то часы она должна была помогать родителям в магазине обслуживать покупателей.

Это не были определенные часы, поэтому бывало так, что вот я приду к Анце, а ее нет, мне говорят: "Она в магазине" (телефоны тогда редко у кого были). Вот я и шла в магазин к Анце - конечно не для того, чтобы помогать ей, а просто, чтобы "составить компанию", понаблюдать за ее работой, побеседовать в то время, когда не было покупателей.

Я вскоре поняла, что Анце намного ближе была к взрослому миру, чем я. Она вела себя с покупателями очень уверенно, была вежливой и приветливой со всеми. В те времена было обычным явлением, что покупатели в маленьких магазинчиках торговались с продавцом, стараясь купить товар за меньшую цену.

И вот, наблюдая за Анцей, я установила, что иногда она не уступает ни сантима, а иногда, взглянув на цену, отдает товар дешевле, чем указано на этой вещи. Если продолжают торговаться, то реакция тоже бывает разная, то уступит, то нет.

     Еще в одном плане я поняла, что Анце более самостоятельна и более умелая, чем я. Она больше помогала дома в домашнем хозяйстве, сама стирала свое мелкое бельишко. Каждый вечер стирала свои "нарядные" чулки. У нас они были одинаковыми – по две пары у каждой. Эти чулки и она, и я получили к выпускному вечеру в конце учебного года. Они были "телесного" цвета и назывались "фильдекосовыми" в словарях я теперь этого слова не нашла; они были нитяные тонкие и - очень быстро на пятках и носках протирались и рвались. Штопать мы обе умели красиво. И вот каждый вечер и Анце и я стирали очередную пару чулок, а днем, когда обе бывали свободны, усаживались у Анцы на веранде и штопали чулочки, беседуя о чем-нибудь. Мы штопали так ровно и так красиво, что моя старшая сестра как-то сказала: "Ваши чулки со штопкой достойны стать экспонатами на выставке рукоделия!"

  Тем летом самым приятным времяпровождением для нас с Анцей были ежевечерние два часа, когда мы вместе гуляли по пляжу вдоль берега моря. Каждая надевала свое лучшее летнее платье: у меня было голубое с воланчиками, а у Анцы розовато–кремовое с пояском. На ногах у нас были матерчатые туфельки, "телесного" цвета под стать чулкам. У меня были довольно длинные косы с вьющимися концами, у Анцы, ее аккуратная стрижка, а в волосах специальная пряжка, чтобы волосы не падали на лицо. Нас один раз вот так вдвоем сфотографировали у моря, но, к сожалению, эта очень хорошая карточка ни у кого не сохранилась.

    У нас был строгий "ритуал" этих встреч: каждая из нас выходила из дому ровно в восемь вечера, и мы шли навстречу друг к другу по берегу моря. Встретившись, так и продолжали ходить по бережку, беседуя, рассказывая друг другу о проведенном дне, о прочитанном и пережитом. Так мы прогуливались по пляжу туда и обратно примерно полтора часа, потом выходили на проспект в определенном месте, прощались, и каждая отправлялась к себе домой.

    У тети было мне строго указано, что я должна с прогулки возвращаться ровно к десяти вечера. Ни у меня, ни у Анцы часов не было, и приходилось от времени до времени справляться у прохожих (и на пляже и на проспекте их было достаточно). Мы уж так изучили наш вечерний маршрут, что я ни разу не пришла домой после десяти. Родители Анцы тоже были довольны, что она вовремя возвращается с прогулки.

Я в том возрасте уже довольно много читала, и Анце очень охотно выслушивала мои пересказы прочитанного. И вообще у нас было много разных вопросов, которые мы обсуждали во время наших вечерних прогулок. Мы никогда не ссорились, никогда не сердились друг на друга.

У нас была очень теплая дружба. Начался новый учебный год. Теперь мы с Анцей уже были ученицами первого "б" класса гимназии. В этом же классе стали учиться многие ребята из нашей 2-й основной школы, но были ученики и других еврейских основных школ. Мы очень быстро все перезнакомились, и снова же довольно быстро выявился актив класса. Как Анце, так и я, опять оказались активистками. 

     У нас был замечательный классный руководитель Иехескел Лившиц. Он преподавал историю, устраивал интересные вечера. Один из таких вечеров, например, был назван "народная песня, народный танец, народная шутка". Мы с Анцей активно участвовали во всех начинаниях, которые классу предлагал наш "герр. Лившиц", как мы его называли. У нас были также интересные экскурсии, и на многих фотографиях я сижу или стою рядом с Анцей или вблизи ее.

Наша теплая дружба продолжалась еще два года, но когда мы были уже в 3-ем  среднем, то как-то отдалились друг от друга. Дружеские отношения и обоюдная симпатия полностью сохранились, но после занятий мы уже встречались не часто.

Это произошло по разным причинам. Одну из них можно назвать "политической". Дело в том, что я под влиянием моего старшего брата Бенно стала интересоваться  коммунистическими идеями, революционным движением. За подпольную революционную деятельность Бенно в свои 18 лет был арестован, его судили, и он отбывал срок в тюрьме. А мне тогда было 14 лет. Брата исключили из университета - он уже был на 1-ом курсе юридического факультета. Я успела от брата узнать, что в Риге есть  полулегальный еврейский клуб имени Винчевского (это был американский писатель - коммунист), и я стала посещать этот клуб, занималась там в серьезном кружке по диалектическому материализму (!) вместе с юношами и девушками из рабочей среды, участвовала в театральных постановках  (например, играла мальчишку - газетчика).

У меня появились новые друзья не из нашей школы. Я пробовала и Анцу привлечь в этот клуб, хотела, чтобы она познакомилась с моими  новыми друзьями. Но Анце к этому не проявила никакого интереса, а в клуб со мной ходить отказалась. Вот так произошло определенное отчуждение, так как и интересы были уже разными, и среда  оказалась различной, и занятия  наши после уроков уже происходили в "разных сферах". Но не было между мной и Анцей никаких трений, никаких упреков, были вполне спокойные приятельские отношения, но такой близости, какой у нас была раньше, уже не могло быть.

В последнем – четвертом классе средней школы (гимназии) наш классный руководитель организовал для желающих кружок по изучению латыни – герр. Лившиц прекрасно знал этот язык (и на уроках истории  нередко к месту дополнял изложение материала запоминающимися латинскими "крылатыми словами").Наш параллельный класс "а" учил латынь, а мы английский. Вот герр Лившиц и решил дать возможность (тем, кто хочет ) сдать экзамен по латыни – экстерном, (в университете на некоторых факультетах требовалась оценка по латыни).

И Анце и я записались в эту группу, а всего-то желающих было человек шесть. Все экзамен сдали, кроме меня: как раз в это время до выпускных экзаменов я была арестована. К счастью, в тот год от экзаменов были освобождены  все те,  у кого в годовом табеле были только четверки и пятерки, и я была в числе лучших, так что аттестат я получила, но в ней не было оценки по-латыни.  Анце экзамен по-латыни сдала очень хорошо, а от остальных экзаменов  была освобождена, так как в годовом табеле были только четверки и пятерки.

После окончания школы я редко виделась с Анцей. Это были случайные встречи, и мы друг другу вкратце рассказывали о себе. Как-то при встрече я рассказала  Анце, что я вышла замуж за ученика нашей школы  Мойше (Мишу) Тургеля, он учился на один класс выше нас. Еще через какое-то время  я от Анце узнала, что она вышла замуж, и тоже за ученика нашей школы Котера Иоффе, он был года на три-четыре старше нас. Когда мы поступили в 1-й класс гимназии, Котер был уже в 4-м классе - выпускном. (Мойше Тургель погиб на войне). 

Я очень обрадовалась за Анцу - она действительно была достойна того, чтобы в мужья ей "достался" такой  хороший человек, как Котер Иоффе. (В школе все его называли только Котка Иоффе, а как он записан в паспорте и было ли это имя "Котер" настоящим, я никогда не знала и до сих пор не знаю).

Помню Котера Иоффе очень хорошо: он был любимцем и у всех учителей, и у всех учеников. Котер был очень способным буквально во всем: хорошо учился, был очень музыкален, обладал актерскими способностями и даже (насколько мне помнится) отлично рисовал. Он по характеру был очень общительным, веселым,  обладал чувством юмора, со всеми шутил, иногда подшучивал над кем-нибудь - но не зло, не обидно, а просто весело и доброжелательно. И внешне Котер Иоффе был привлекательным, хорошего роста. И всегда с улыбкой на лице. Если я правильно помню, то он после окончания школы уехал учиться текстильному делу в Чехословакию. Думается, что Анце и Котер вступили в брак после того, как Котер закончил учебу за границей.

Анце после окончания школы поступила в Университет на биологический  факультет (ее всегда интересовала биология). Я же с поступлением в унивеститет по разным причинам задержалась на два года. Когда я стала учиться  на первом курсе, Анце уже была на третьем, у нее уже были другие лекции, и даже в разных зданиях проходили занятия. Получилось так, что в нашем, уже не частом общении образовался длительный перерыв. (Я тоже закончила биологический).

А потом грянула война. Я узнала, что Анце удалось эвакуироваться  вместе с  Котером и недавно родившимся сынишкой. Узнала я также, что Котер ушел на фронт.

Мой удел был сложным, я не буду описывать весь мой путь  вместе с четырехлетней дочуркой  Ирэн до того, как меня назначили на работу в детский дом для ребят из Латвии, эвакуированных, без родителей, или потерявших родителей, или потерявшихся в сложных условиях эвакуации. (В детском доме - в Горьковской области - я работала с июня 1942 года до самой реэвакуации).

Не помню, как я совершенно случайно узнала, где находится Анце. Помню, только, что я сразу написала ей письмо,  и вскоре получила ответ, очень краткий.

Анце написала, что работает в лаборатории, что не голодает,  что хорошие люди во многом помогли ей. Письмо было из Ижевска (Удмуртская АССР). Письмо у меня это не сохранилось. К сожалению, наша переписка прервалась. Возможно, что мой  адрес у Анцы потерялся, а ее - у меня. Кстати, кто-то не так давно со мной спорил и сказал, что Анце в эвакуации жила и работала в Чебоксарах (Чувашская ССР). Могло быть и так, что Анце одно время жила не в Ижевске. Когда я вернулась из эвакуации, я не сразу узнала, вернулась Анце или нет, но мне сказали, что Котер Иоффе погиб. А об Анце я узнала только после окончания войны. (Я вернулась в Ригу - привезла весь детдом - в конце февраля 1945 года).

Узнала я об Анце от матери нашей одноклассницы Ляли Виноград. (Лялина мама всегда была в курсе наших дел). С глубокой озабоченностью Лялина мама мне сообщила, что Анце серьезно больна и находится в больнице. Я спросила, можно ли Анцу навестить, и Лялина мама предложила мне пойти в больницу вместе. Я очень хорошо помню это посещение. Был теплый летний день, кажется, это был июнь. Анце разрешили  погулять с нами по саду. Мы втроем медленно гуляли по саду больницы.

Анце была грустной, жаловалась на боли, ничего не хотела есть из принесенных нами продуктов. Вскоре Анце сказала, что она устала и хочет вернуться в палату. Мы проводили ее до корпуса, обе мы на прощанье Анцу поцеловали.

Это была моя последняя встреча с Анцей. Вскоре я узнала, что у Анцы болезнь смертельная. И еще через очень короткий  промежуток времени Анце скончалась…

Не стало на свете хорошего, доброжелательного, трудолюбивого человека, доброй матери, молодой, любящей и заботливой… Светлая память!

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Дорогой Марик! Я  тебе обещала написать о твоей маме. Я свое обещание выполнила. Мне это далось нелегко. Я много времени не начинала писать. И днем и в свободные минуты, и перед сном уже в постели,  в темноте, лежа с закрытыми глазами, все вспоминала и вспоминала былое… Писала я тоже долго - не "в один присест". По кусочкам, по листочкам, стараясь отчетливей вспомнить все, о чем хотелось написать.

Думалось и о том, что, пожалуй, больше нет ни одного человека на свете, кто мог бы написать тебе свои воспоминания об Анце, о твоей маме.

Ты для меня не чужой человек. Поэтому я и согласилась исполнить твою просьбу.  Здоровья тебе, Марик, и удачи во всем! 

Люба Футлик  (Эйдус),

в сентябре мне исполнится  87 лет

                                                                                       июль, 2001