"Записки" Эльмара Ривоша

Слово «Записки» имеет несколько значений. «Записки» Зльмара Ривоша можно было бы уподобить «Запискам охотника», но вместо «охотника» подставить «узника» или «узника гетто». Отчаянно сопротивлявшегося и выжившего благодаря своей смелости, изобретательности, общительности, обаянию. Это были записки и в буквальном значении – его записи на отдельных листках собирала храбрая латышская девушка Людмила Знотынь в течение двух с половиной лет, пока несколько латышских семей  с опасностью для своей жизни прятали его, бежавшего из гетто после гибели его большой семьи, в которую входила и его мать Ребекка Ривош, учительница русского яз. 4-й основной школы.ЗЭ-1,ЗЭ-1а.

В Ригу немцы вошли 1 июля 41-го года. Фотография с радостными лицами встречающих. И сразу известные приказы о регистрации евреев. Э.Р.:У немцев всё делается по «закону». Евреи и коммунисты на законном основании становятся вне закона.    И сразу радостные латышские парни распевают

Ну теперь проворно братцы

                               Кинем в Даугаву жидов…

По распоряжению властей «евреям запрещено стоять в очередях за продовольствием, они имеют право покупать только после того, как из очереди все получили желаемое». В газетах дикая травля.

Этой ночью не ночевал дома, спал на чердаке,  в другом доме. В соснах опять стреляли. Какое-то чудо, что еще живу. Я в общем спокоен, дрожат бедные Аля и мама. Осунулись, жутко смотреть.

На  zidupunkts евреев становится всё меньше. Что ни день - расстрелы. Новое распоряжение: евреи не имеют права ходить по тротуару, только рядом с ним по мостовой…. На Московском форштадте начинают огораживать несколько кварталов – строят гетто…. Евреям запрещено покупать в лавках, читать газеты и …курить. Продовольствие работающим будут выдавать на zidupunkts, а на Московском форштадте открыли несколько магазинов. Бедная мама на своих больных ногах должна ходить эту даль по мостовой, рискуя, что на нее наедут, не дав даже сигнала.

...Пришла мама с Московского форштадта. Принесла съестное. Еврейские порции, конечно, намного меньше нормальных, к тому же продукта самого последнего качества. Бедная, она совсем разбита. Помимо усталости и боли в ногах, она видела и слышала одни только ужасы.

В завидном положении очутилась вдруг еврейская беднота. Вернее, та ее часть, которая ютится в районах будущего гетто – ей не нужно менять квартиры.

На Московском форштадте рябит в глазах от желтых звезд.

Район гетто уже известен, забор почти готов, и евреев начинают выселять. Первыми идут, конечно, центральные.  Мама в волнении, что к моменту нашего выселения в гетто не получим угла. Она каждый день бегает и ищет…. На каждого еврея допускается 4 квадратных метра - что же, стойло коровы не больше, хотя скотина крупнее нас.

Поговаривают, что скоро закроют гетто, надо торопиться с переездом. Встретил Таубочку Гиршберг, рассказавшую мне, что в одном месте видела пустую постройку – четыре стены с крышей, больше ничего. Охотников на нее нет, и видимо я смогу ее получить. На MazaKalnaielaнахожу «особняк». Каменная постройка 5х6 м, Заглянув через окно, вижу электрическую проводку и даже счетчик. Бывшая мастерская. В голове уже план превращения в жилое здание со всем «комфортом».

...Будем работать – клеить обои до утра. Обоев много, но всё разные обрезки и остатки. Наутро встаем чуть свет. Это Алина первая ночь в гетто. Какая она стала худенькая и серая… Пришла мама. У друзей Роммов для ее ночлега нашелся только стул. Она просидела  на нем всю ночь. Многое, наверное, продумала, о многом вспомнила. Наверное, завидовала папе, что он давно умер. Пришла предложить свою помощь. Поглядел на нее, сравнил с моей прошлой мамой, и тоже стало как-то жутко. Как люди в горе быстро тают.

25 октября закрыли гетто. Связь с внешним миром прекращается. При разговоре или передаче через проволоку будут стрелять. У ворот стража обыскивает всех выходящих на работу и возвращающихся. …Охота за людьми усилилась и теперь даже ночью ловят по квартирам.

ЗЭ-2.Улица Лудзас - центральная улица Рижского гетто

Новый сюрприз - прекратили выдачу молока. Еврейским детям такая роскошь не полагается. Даже больнице отказали. Относительно своих детей я спокоен… Проходя по гетто, заметил большое количество голубей. На всякий случай забрал в гетто рогатку, в детстве я увлекался стрельбой из нее и достиг некоторой виртуозности. На наш век голубей хватит.

Вечером мы купали девочку...После девочки в той же воде «купалась» Аля. Она так похудела, что детская ванночка ей, пожалуй, впору.

Семь часов утра. Мама уже встала, затопила плиту, сварила картошку, вскипятила чай. Надо вставать и отправляться работать. На дворе сильный мороз, и у нас по утрам это сильно заметно….Убеждаюсь в том, что печник в гетто не менее важное лицо, чем врач во время эпидемии.

Входит сосед и рассказывает, что работал где-то в Бикерниеках. Пока ездили на грузовике, жутко промерзли, но остались довольны работой, вернее тем, что такая работа делается. Рыли они в лесу ямы длинные и глубокие. Без всякого сомнения, это будущие укрепления, а значит ждут наступления советских...В том, что эти ямы роются не для укреплений, я уверен, более того, что для другой цели. Неужели? Отгоняю мысли, какие-то совсем безумные.

У нас в гетто меновая торговля идет во-всю: дрова на картошку, носки на табак, рубашку на оконное стекло… Дети почти ни в чем не нуждаются, только мама и Аля морят себя голодом, всё жалеют себе лишний кусочек.

С каждым днем увеличивается в гетто количество нищих. Ходят по квартирам, собирая съестное. Дают им несколько картофелин, брюкву, тарелку супа.

У нас имеется тюрьма, куда наша же полиция прячет воров и взломщиков – таковые тоже имеются. У нас есть проститутки, даже квартирки - нелегальные бардачки.

В приюте на Садовниковской в коморочке живет профессор Дубнов и пишет продолжение Еврейской истории.

Каждый день в гетто несколько похорон. Недавно у проволоки опять застрелили молодого парня.

Слухи, слухи без конца. После работы захожу к Гутманам, нахожу его в слезах: его жену вчера оперировали, она в больнице. Еврейские врачи будто бы получили приказ всех серьезных больных лишать жизни.

Говорят шепотом, боясь услышать свои же слова. Ждут чего-то страшного, сами не зная чего. Может, всё напрасный страх, может, погода прояснится?

НАЧАЛОСЬ

Работаю у милых людей. Чистота, порядок, люди, как видно, устроились не на один день. В дверь с плачем врывается девочка:

- Мама, мама, мы должны отсюда уходить, за два часа квартира должна быть пустой. У нашего дома строят забор.

Значит, всё же. Приказ: все жители района должны перебраться в общее гетто.

Дома у нас хаос: сарайчик и кухня завалены всякими тюками. С минуты на минуту ждем следующего  приказа: промелькнуло слово акция. Ждать пришлось недолго. на Садовниковской улице выстроиться колоннами всем мужчинам с 17 до 60 лет. Все неработоспособные  мужчины и женщины с детьми должны приготовиться к переселению в лагерь. Каждый переселяемый имеет право забрать сверток 20 кг. О дне и часе будет извещено особо. Точка.

Все старики без исключения поняли свой смертный приговор… Тяжело было их видеть – все смертники, не знающие за собой вины.

Все соседи снабжают друг друга, чем могут. Всё стало как будто общим…. Женщины лучше переносят серьёзные страдания – в этом я смог убедиться за эти несколько часов. Большинство мужчин сдали… Дети как-то инстинктивно чувствуют свою погибель, они тихи и пришибленны, ни капризов, ни слёз, ни суеты. Мои тоже, как мышки, куда-то забились. Мама движется с каменным лицом, такого лица на ней я никогда не видел. Лицо - камень, маска. Аля отбирает для меня теплые вещи. Увижу ли когда-нибудь моих дорогих?

                ЗЭ-3.1921 год            ЗЭ-4. Аля с дочкой  и Чарли. 1940 г.

Дети уже спят. Мама, Аля, я. Полумрак. Аля говорит:

- Рыжий, я чувствую и знаю, что с нами хотят покончить. Бежим, заберем детей  и бежим.

- я согласен, но бежать мы можем только с Димкой. Я беру его. Девочку мы взять не сможем, побег с девочкой у тебя на руках – это безумие.

- Ты прав, но оставить ее не могу, если так, погибну с ней.

- Мама, Аля, вы вправе решать. Хотите умереть все вместе? Как это произойдет, моё дело…

Мама и Аля знают, это не слова. Они в этот момент переживают ужас, я – мгновения убийцы…

Мама: я подчиняюсь Алиному решению, она имеет право решать о детях, сама я согласна.

Минута тянется как вечность.

- Рыженький, не смейся надо мной, я верю в Бога. Я не могу перенести, чтобы ты стал убийцей своих детей. Поклянись, что ты этого не сделаешь. Как и что с нами будет, зависит от Бога, поцелуй меня.

Жребий брошен, выпьем чашу до дна.

Мы знаем, что это наша последняя ночь вместе. ...С мамой вечно ссорился, любил ее в последние годы, кажется, только жалея. За день она стала опять моей любимой, бедной мамой.

Завтра всем нужно собраться на улицу Виляну для работы.

И вот улица Виляну. Вся полна народу, в некоторых местах строятся колонны. Ходят немцы и набирают себе людей. Я стал в колонну «кабель». Мне трижды наплевать, куда погонят и какая работа. Набьют морду - тоже не беда. Единственное, себе внушить, не отвечать ударом на удар. Один ответный удар может стоить жизни очень многим.

Хорошо, что работу тут кончают рано, в 4 часа, до гетто всего минут десять. Мы так голодны, что скорее хотим быть дома, идем быстро. Вот уже видны ворота. Немцы что-то рассказывают Гликсману. Через мгновение по колонне проносится слово акция. В гетто была акция.

Забыт голод, мороза не чувствуем. Последние несколько десятков метров мы не шагаем, а бежим. Стража в воротах нас не пересчитывает, обыска нет. Часовой глядит мимо нас. Неужели, неужели у него зашевелилась совесть?

На бегу узнаю, что часть гетто этой ночью увели, было много убитых.

Наконец я за воротами, я в «большом гетто». Улицы пусты, ставни домов закрыты… Видно, что улицу уже убирали, но местами встречаются втоптанные в снег перчатки, детские галоши, разные мелочи. То и дело наступаешь на маленькие медные трубочки – гильзы револьверных патронов. Чувствуешь, что внутри что-то оборвалось, еще каким-то чувством стало меньше. Ты уже спокоен, уже привык, акция стала понятной и простой.

У нас на дворе ничего не изменилось, только пусто. Открывают мне Аля и мама вместе. На них лица нет. В квартире непривычный беспорядок, всю ночь не спали, сидели не раздеваясь и ждали, что придут. Дети спали одетыми.

В эту ночь многие покончили с собой, в том числе несколько врачей.

Наша квартира в «маленьком гетто». Новый, еще не виданный мир. Пир во время чумы. Люди помешались на еде. Из оставленных квартир натаскали продуктов те, кто побывал в «большом гетто». Убитых было не то 500, не то 800 человек /сноска в конце страницы «в ходе первой акции уничтожения узников Рижского гетто 30 ноября 1941 г. на улицах гетто осталось около 800 убитых».

Как правило, стреляли в голову - знаменитый Kopfschuss. Рассказывают о работе на кладбище как о чем-то естественном, тут зарывают кабель, там – трупы.

Утром, чуть свет, собираемся на место сборища рабов. Работал день в гавани, грузил уголь.

У нас в «маленьком гетто» опять всякие общественные начинания: амбулатория, община, технический отдел, еврейская полиция.

Сегодня, придя с работы, узнал, что пускают в «большое гетто» – шесть дней как не видел своих. В наших условиях это вечность. Не забегая к себе, побежал к воротам. Аля в доме навела порядок, опять стало уютно. Они как будто успокоились и надеются, что судьба их милует. Мы почти не разговариваем, сидим. прижавшись, и гладим друг другу руки. О чем говорить?

Нарубил на неделю дров, вычистил трубу в плите, поел картошки с солью - теперь опять нужно экономить. И вот уже опять нужно прощаться. Сегодня ухожу тоже, как может быть, навсегда. Прощай мама, детки, прощай моя родная Ленушка, может, через неделю опять приду.

Среди нашей публики явно чувствуется два лагеря. Один, чьи семьи угнали, другой – у кого они остались. Первые не скрывают своей зависти, и на нас, «счастливых» как будто бы в претензии.

Вдруг ночную тишину разрывает дикий крик «Aufmachen. Schweinehunde, oder wir schiessen».  Мигом мы уокна. По ту сторону улицы «большое гетто».  В этом доме только женщины и дети, а мы, мужчины и их защитники, через щель бумаги видим и в бессильной ненависти кусаем губы. Крики и ругань всё сильнее, раздается выстрел. В темноте виден блеск  топора, и ставни в квартире разлетаются.  Из дома напротив начинают выходить согнутые фигуры. Их выстраивают по двое в ряд. На дворе мороз, а женщины с детьми стоят и стоят. Наконец после половины второго ночи банда выходит, раздается команда, и под веселый говор и брань героев колонна двинулась по направлению к Лудзас. Каждый себе рисует картину происходящего с его семьей, с его родными и близкими. Некоторые из большой комнаты громко рыдают… Лежу на кровати, тела не чувствую, и души не чувствую – как деревянный. Знаю, что маму, Алю, Диму, дочку выгнали, куда-то погнали, но не могу осознать… Не доходит. Почему, за что? Это неправда, это мне снится.

Уже всё известно. Приказ пришел неожиданно. На дворе люди с салазками и лопатами. Как видно, ночью постарались, работы хватит. Все серы и молчаливы. Нет больше счастливых - теперь все несчастные. Нет больше зависти, некому – завидовать.

Проходят дни, полные забот и волнений, ночи в тяжелых снах и кошмарах. Но вот на шестой день проносится весть: пускают в «большое гетто». Сверлит одна-единственная мысль: что дома? Повсюду снег, ни живой души. Я у ворот нашего двора, калитка настежь. Виден пустой длинный двор. Меня знобит, нет сил переступить через порог. Меня охватывает страх. Как вор, подбираюсь к домику. Подхожу к сарайчику, прислушиваюсь. Всё тихо. Слышу стук собственного сердца, оно стучит будто у самой глотки, кажется, вот-вот разорвется.

В комнате темно. Машинально пробираюсь к столу, где обычно стояла лампа. Она на старом месте. Поворот выключателя – и картина, рисовавшаяся мне в бессонные ночи, стала действительностью. …Каждая вещь, каждая тарелка с недоеденной пищей, брошенный детский чулок кричат о том, что здесь происходило. Я, как подбитый, опускаюсь на первый попавшийся стул. Но вот мне кажется, что я схожу с ума. Ясно вижу, как под скомканным одеялом на нашей кровати что-то шевелится. Край одеяла съезжает на пол, и из-под него, как призрак прошлого, появляется Чарли. Бока его ввалились. Я его зову, мой голос кажется мне чужим.

Сижу на кровати. Чарли у меня на коленях, жалобно скуля, лижет мне лицо, руки. В квартире после акции никто из чужих еще не побывал.  Вещи почти в таком же состоянии, какими я их помню… только дверцы шкафа раскрыты, и часть содержимого  на полу. На ночном столике у маминой кровати лежат мои карманные часы – часы папы. Они стоят. Будильник на кухонном столе тоже мертв. Никого нет, никто моих слёз не увидит, к чему себя сдерживать? Я плачу, временами громко рыдаю. Слёзы текут, Чарли их слизывает. Он понимает, что у него остался только я, а для меня самое близкое существо – эта жалкая голодная собачонка. Он последний видел Алю и детей, он все эти дни ждал их возвращения…

Не знаю, как долго я просидел.  В кладовой – кусок масла и несколько замерзших котлет. Их получает Чарли. Масло кидаю на пол: может быть, вернется кот Цапкин. Мне ничего не надо. Чарли пойдет со мной в гетто. Из-за него и меня могут пристрелить – пусть, я его не оставлю.

Чарли живет со мной. Некоторые из обитателей нашей квартиры протестуют, я  с ними ссорюсь и воюю…. Если в присутствии Чарли произнести Алино имя, он начинает жалобно скулить и искать ее.

Наладилась некоторая связь с внешним миром…. Мысль о бегстве ни на миг меня не покидает. Я почему-то не сомневаюсь, что скоро распрощаюсь с гетто.

Утром 4 февраля 1942 года ухожу с колонной на работу. Людей в колонне много, считают кое-как, отсутствие одного человека при возвращении не заметят. В длинном здании Quartieramt - бывшем загсе - люди расходятся по местам своей работы. Я захожу в уборную, снимаю звезды и выскальзываю на улицу. Через узенькую щель между домами выхожу на Яковлевскую.

Прощайте друзья, прощай гетто!

ЗЭ-5. Те самые звезды                   ЗЭ-6. На обороте надпись Март 1942

В книге Эльмара 567 страниц – вместе с его дневником, воспоминаниями близких, статьями в прессе. Она издана в Риге в 2006 г. на русском и английском яз.

К побегу он подготовился, договорился со знакомым латышом Руди Анкравсом, что тот   его спрячет. Действительно, несмотря на постоянные приходы в дом немцев, Эльмар прожил там некоторое время, Руди выдавал его за своего деревенского родственника. Но это было опасно, нашлась «отдельная квартира» - погребок в одном из домов Риги. Спасительницей стала баптистская семья Приеде. Дворничиха Эмма Приеде в течение двух с половиной лет, до возвращения Красной Армии 15 октября 1944 года, приносила еду, снабжала мастера на все руки Эльмара работой. А в свободное время, часто по ночам, он писал вот эти «записки». Бумагу приносила Людмила Знотынь. Впоследствии она стала его женой. ЗЭ-7, ЗЭ-8.

СПАСИТЕЛИ

Семья Приеде  ЗЭ-9, ЗЭ-10.