Роза Браун: Берзы в ссылке

4 апреля 2011г.

Здесь помещены воспоминания  Розы Браун, невестки Берзов, проведшей вместе с ними 15 лет в ссылке, начавшейся за всего за неделю до начала войны.  Эти девять с половиной страниц напечатаны на машинке, вероятно, в 70-е годы прошлого века. В них с подробностями, какие  невозможно выдумать, описаны момент ареста, поездка к месту ссылки и первый год жизни в Красноярском крае. Не так легко писать о пережитом.  Воспоминания обрываются, и уже не будут продолжены. Сейчас Розе Браун 96 лет.
Одно пояснение к тексту: Роза описывает арест ее и мужа так, как будто старшее поколение - Исаак и Тина Берзы - ареста в ту ночь избежали. Потом выясняется, что оба поколения едут в ссылку в одном эшелоне. 
На вопрос, как старшие Берзы оказались в ссылке вместе с семьей сына Тины Владимировны  Сени (Моисея), отвечает внучка Розы Анна Соло:
Конечно, они оказались в Сибири вместе не случайно. Поскольку Тина Владимировна и Исаак Наумович были свекровью и свекром моей бабушки, их всех вместе выслали на поселение, как семью врага народа (то есть, Сени). А его сослали в лагерь, в Соликамск, за его сионистскую деятельность (он был активным участником Бунда). Там он и погиб.
Моя бабушка Роза жива, ей 96 лет, она живет в Иерусалиме.
Моя 12-летняя дочь в школе пишет работу по поиску корней. Она назвала ее "Герой семьи" и пишет про бабушку Розу (ее прабабушку), и ее 15-летнюю ссылку в Сибири.
Из ссылки семья вернулась в 1956 г.

"Мама, неужели нельзя забыть?" – спросил Юрочка. Забыть? Зло я могу забыть – я не злопамятна. Но раны, нанесенные тебе прямо в сердце – их нельзя забыть, они не заживают, а только затягиваются и болят, особенно, если их тронешь. Может быть, не трогать? Можно. Стараешься это делать. Внешне ты один, а в душе всегда и везде болит – там ты другой человек, для себя. Но правильно ли уйти со всем пережитым, чтобы вы, мои дети, так и не знали? Думаю, что нет, ЭТО НЕЛЬЗЯ ЗАБЫТЬ! Многое уже за долгие годы сгладилось, но есть такое, что всегда перед глазами. Вы должны это знать! Все рассказать слишком сложно, да и не умею. Помню, я предлагала Юрочке и Сереже сесть и слушать меня. Хотелось все по порядку рассказать. Но вы, как и все дети, откладывали тяжелый разговор, и он не состоялся. Теперь мы не вместе. Одному рассказывать не хочется.

Напишу, что смогу, что помнится. Отдельные сценки, эпизоды. Как сумею…

1941 год. 17 апреля родился Сережа. Это ребенок. родившийся в большой любви и счастье. Даже 10 дней в роддоме кажутся жестокостью, потому что очень тяжело быть в разлуке в такой момент даже 10 дней. Прихожу домой, мама меня привозит. Возвращается с работы Сеня, забегает в комнату и говорит: "Ты никогда не была такой красивой, как сейчас! Это ему так кажется от счастья. Мы так любим друг друга, что не знаем, как это чувство поделить с этим маленьким существом. Сеня говорит: "Мне кажется, что если ты Сереженьку будешь любить больше, чем меня, я его не смогу любить." Это ему кажется. Наша любовь даже становится богаче от того, что родилось дитя. Я лежу утром в постели. Сеня встает, одевается, чтобы идти на работу, а я смотрю на него и думаю: "Неужели это не сон, разве в жизни бывает такое счастье?" Мама говорит мне:"Я за тебя очень боюсь. Ты так вошла в Сеню, что вы составляете как бы одно целое, и если вас отделить друг от друга, вы не сможете жить. А мало ли что в жизни бывает?"

Ночь с 13-го на 14-ое июня. Звонок в дверь. Открывает Сеня. Заходят какие-то люди, зачитывают указ или приказ, не знаю. Сеня и я высылаемся за пределы республики. За что – не сказано. А мы почему-то не спрашиваем. Я только вскрикиваю: "А ребенок?" "Ох, у вас есть ребенок? Возьмите его с собой." Домашние ничего не знают еще. Мы спим в передних комнатах, а они в дальних. Я боюсь внезапного вторжения этих людей к маме и папе в спальню. Я прошу их остаться за дверьми, а сама "спокойно" захожу к родителям в спальню, сообщаю коротко – к нам пришли, нас высылают. Слез никаких. Прошу их встать и помочь собраться. Времени дается час, вес 100 кг, драгоценности, золото, серебро нельзя. Мама судорожно начинает одеваться. Папа садится и застывает. Он становится мертвенно бледным. Ни одного звука! Подготавливаем чемоданы. Я готовлю вещи, Сеня и квартирант Шварцгор пакуют. Все без слов. Кладу только повседневную одежду, обувь. Наверно, будем работать, надо все взять, кроме выходных вещей. Выбираю вещи из шкафа, из ящиков, нужное в одну сторону, ненужное – в другую. Натыкаюсь на коробочку с 6 серебряными ложками – подарок к нашей свадьбе. Отбрасываю их как запрещенные. Мне говорят – возьмите их с собой. Я отвечаю: "Они серебряные, их нельзя". Человек с сочувствующими глазами говорит: "Не серебряные, берите!" Но я не беру. Я человек дисциплинированный. Кончается время. Пора идти. Подвожу к детской кроватке, выбираю спящего ребенка, заворачиваю в одеяло и беру на руки. Выходят из комнаты мама, папа, Дода, Бенно. У всех глаза сухие. Плакать, все понимают, нельзя. Я говорю: "Ну, давайте прощаться." Это звучит страшно громко, так мне кажется после часовой тишины. Сходим вниз, на улице грузовая машина с людьми и вещами. Мне вдруг становится страшно за ребёнка. Я говорю: "Мамочка, возьми у меня Сереженьку! Мы где-нибудь остановимся, устроимся, тогда его возьмем."

Мама с ужасом: "Нет! Нет! Я боюсь!" Мы отъезжаем. Сеня на ухо меня спрашивает: "Что бы это могло означать?" А на улице хотя 3 часа ночи, полно грузовиков, людей. Я отвечаю: "Наверно, война. Но я ничего не боюсь, и ты не бойся, раз мы вместе." Подъезжаем к станции. Идем мимо товарных составов. Вдруг открывают дверцу одного вагона и велят Сене сесть. Мы бессильны – нас разъединили. Меня с ребенком ведут к другому вагону.

Мне 26 лет. Самое тяжелое, что пережито – это ульманисовский переворот – папу интернируют в лагерь. Год он лишен свободы – это кажется очень страшным. Лишение свободы – это самое большое наказание. Папа выходит из лагеря, с трудом содержит семью. Я работаю, одновременно учусь. Вот это те переживания. которые были до 25 лет...

 Нас помещают в вагон (товарный), в нем 42 человека. Нары в два этажа, места лежать нет, можно только сидеть. В углу параша. Мужчины и женщины вместе. Есть подростки. Ребенок один – Сережа. Ему минет 17 июня 2 месяца. На улице жара, зной. В вагоне душно. Ребенок сутки не просыпается. Я одна, без Сени, не могу себя взять в руки. В горле комок, не могу ничего проглотить. Сижу, спина болит как рана. Мне страшно – я потеряю ребенка. Я щупаю жив ли он, не понимаю почему он не просыпается. В отчаянии стучу в дверь вагона (они закрыты снаружи) и требую коменданта поезда. Через окошко (вверху) кто-то обещает, что он придет. Приходит. Я говорить не могу, я кричу: "Заберите ребенка. Сдайте в детдом или отправьте к моим родителям. Я боюсь найти в коляске труп его. Молоко в груди исчезло. Кормить нечем, пеленки негде стирать, воду приносят только для питья." Комендант говорит: "Послушайте меня, никогда не отправляйте от себя ребенка. Запомните мои слова. Чем можно, я помогу. Чего у вас не хватает?" Я в трансе: "Мне ничего не надо. Заберите ребенка, иначе вы его погубите." Комендант подзывает одного солдата и говорит: "Поезжайте в квартиру этой гражданки и привезите все необходимое". Сам диктует: "Детское питание, мыло, теплое одеяло, ведро, таз и др." Я, видя его человечность, прошу: "Верните мне мужа, тогда я справлюсь с ребенком". Он обещает. Это меня успокаивает. Через некоторое время вещи привозят, потом поезд отходит, а второе обещание остается невыполненным… Видимо, не успели разыскать.

Едем три недели. Молока в груди нет. Кормить нечем.

На спиртовке кипячу воду и пою ребенка. Некипяченой воды не даю. Боюсь – в вагоне у многих понос. От параши неимоверная вонь. Ребенок почти все время спит. Его спасение – он в коляске. Я не могу есть, не могу говорить, не могу спать, не могу плакать. Всё окаменело. Я не могу даже глотать. От сидячего положения безумно болит спина. Выгружают нас 3-го июля в г.Канске. Я нахожу Тину Владимировну с Исааком Наумовичем и Шелли. Они в том же эшелоне. Ребенок – кожа да кости, синий, лежит беззвучно, не плачет, только спит. Нас отправляют в колхоз "Большая Уря". Я счастлива, что мы вместе с родителями. Появляются силы бороться. Грудь набухла. Температура около сорока. На этом попытки давать ребенку грудь кончаются. Прикармливаем как умеем. Ребенок начинает отходить. Работают Тина Владимировна, Исаак Наумович, иногда я, а Шеллинька (13 лет) с ребенком. Начинаем устраиваться, вымениваем вещи на еду. Хлеба нет ни у кого. Получаем ячмень (зерно) и овес с трудом, иногда картошку. На обед делим полстакана (граненного) картофельного пюре. Хлеба за всю зиму 1941-1942 ни разу не едим. На трудодни в колхозе авансом ничего не дают, а заработанных нет. За вещи устраиваемся у хозяйки. Изба из одной комнаты. Один угол, занимаем мы вчетвером. Ис. Наумовича 8-го октября ночью внезапно арестовали. Кроме нас в комнате семья хозяйки из семи человек, куры, поросенок и теленок.       

 

Февраль 1942 года.

Начинаю искать выход. Ведь я глава семьи – так числюсь в списках МВД, но так и на самом деле. Подыскиваю работу в Канском пригородном совхозе. Там дают на рабочего, т.е. на меня, 400 гр. хлеба и на иждивенцев по 150 гр. Мы счастливы. Работаю чернорабочей. Получаем хлеб, молоко с фермы на ребенка. Начинаю "отходить". Появляются силы бороться. Работа – кайлить землю мерзлую, затем перетаскивать ручными носилками для парников. Мы, горожане, не приспособлены. У крестьян откалываются глыбы, а у нас – мелкий горох, а норма одинаковая. Когда тащим носилки, никто из местных не хочет быть напарником. Подбираемся – по две ссыльных или эвакуированных. Руки выламывает: кажется, сейчас свалим ношу себе на ноги, договариваемся класть носилки для отдыха, а потом снова подымать. Это еще тяжелее, но что делать – нет сил... Работаем, а слезы текут из глаз. Мечтаем о перекуре, когда женщины угостят печеной луковицей, украденной из семян и выпеченной на железной печурке. Это дает новые силы. Потом обед – суп. Дома хлеб утром и вечером делим на две порции.

В молоканке наливают молоко для ребенка до краев, предлагают принести посудину больше 0,5 л, но где ее взять? Выменяла литровую стеклянную банку, несу ее с молоком бережно, ежедневно получается почти 1 литр. Делим 0,5 л ребенку с хлебом, а 0,5 литра на взрослых. Администрация выделяет семена картофеля 1 мешок и землю для посева. Осенью обещают выписать овощи на зиму: морковь, капусту. Весна вселяет надежду: больше не будем так голодать. 

 Еще новые силы вселяет весть о том, что Сеня жив. На мои открытки во все известные мне адреса лагерей, которые я всю зиму рассылала, как только появлялся новый адрес мест заключения, я иногда получаю ответы. До сих пор все ответы гласили – не числится. Вдруг из лагеря в г.Соликамске приходит ответ: "Ваш муж, Александр Браун находится по адресу – Соликамск 244/8. Можете ему писать." Ответ на маленькой полоске бумаги, нет печатей, нет фирмы, есть только подпись человека, видимо, коменданта, к которому я обращалась. Представляем себе, что это не просто человек. Это Человек с большой буквы. Ведь он откликнулся на мою открытку, где был не просто официальный запрос, а душераздирающая просьба: "я, такая–то, с 2–х месячным ребенком выслана из Риги 14 июня 1941 года. Нахожусь там-то, там-то. Разыскиваю мужа – такого-то. Умоляю – сообщите мне пожалуйста, не находится ли он в ваших местах заключения. Ни о чем не прошу, сообщите только жив ли он. Иначе нет сил жить. Буду вам вечно благодарна."

Я и Тина Владимировна счастливы. Мы уже не верили, что Сеня жив. Мы знаем о том, как тяжело в лагере. Это мы знаем от Ис. Наумовича, т.е. слышали от людей, которые живут в районе лагерей, где Ис. Н. находится. Шелли ездила туда – увезла сухари, сало, табак. Из последних вымениваем и отправляем посылки ему, и спасаем его от голодной смерти. Мы поддержим Сеню! Мы получим разрешение и пошлем ему посылку. Мы его спасем. Есть для чего и кого жить, есть, за что бороться. Какие–то новые силы появляются, энергия, желание жить. Это было в мае месяце.

Но до нас доходит страшный слух. Ссыльных собирают массами и отправляют дальше на Север. Правда, одно успокаивает – семьи с малыми детьми пока не берут. Мы тревожны, но мы надеемся. Во сне вижу кошмары – на заимку, где я работаю, присылают гонца и вызывают в контору совхоза. Бегу изо всех сил 6 километров, прибегаю к директору. Он сообщает мне, что моя семья должна покинуть совхоз и высылается на крайний Север. Это сон. Я его рассказываю во время перекура – и в этот момент мы видим курьера, скачущего на коне к нам. Все люди в ужасе, все боятся, что сон сбывается, и действительно гонец сообщает: "Роза, тебя срочно вызывают в контору к директору." Я бегу через кратчайший путь – через болота, не знаю, как меня не затянуло туда. Прибегаю в контору. Наш директор – грубый властный мужик, гроза людей, сидит за столом и закрывая лицо газетой, мне читает указания о том, что меня с семьей высылают на Север. Завтра в 5 часов утра (это чтобы люди не видели). Мы подошлем тебе фургон, и вы с вещами должны выехать в Канск. Он говорит, опустив голову. Мне кажется, что даже ему, этому на вид черствому человеку, трудно посмотреть мне в глаза. Я молчу и не двигаюсь. Он мне говорит мягко: "Пойди, получи продукты на дорогу, я тебе выпишу немного хлеба и рыбы соленой." Я прошу его походатайствовать в районе за нас, он обещает. 

Всё. Всё кончено. Все надежды на "легкую" жизнь следующей зимой рухнули. Посаженный картофель остается здесь, трудодней нет, запасов на зиму нет. Что нас ждет? А главное, мы ждем ответа от Сени, скоро по нашим расчетам должен быть ответ от него, и мы сможем ему что-нибудь послать, а теперь мы отправляемся в неизвестном направлении.

Утро 11-го июня. В пять часов утра садимся в фургон – мама, Шелли, я и Серёженька, которому год и неполных два месяца. Наши вещи в 3-х чемоданах и Сережина коляска – наша "палочка-выручалочка". Все члены бригады, в которой я работала, стоят на дороге и в горьких слезах провожают нас. Выгружают нас во дворе какой-то школы возле железной дороги. Там на земле масса народу с пожитками. Кто заплаканный, кто рад, т. к. думают, что хуже уж не будет, может быть только лучше. Я заявляюсь к коменданту, регистрирую состав семьи, а он возражает – ребенка у вас нет, он не числится. На рыбалке, куда нас отправляют, дети не нужны. Я решаю пойти в районный отдел МВД выяснить недоразумение. Начальника нет, остальные не уполномочены, что-либо менять. Предлагают дать взамен себя другого трудоспособного человека, где же мне его взять, ведь кроме них, других работорговцев нет, у них монополия – некуда обращаться. Вижу "выезд" своего директора около МВД. Возможно, пытался что-то для меня сделать, но начальника нет, а других он, видимо, не подкармливал продуктами из пригородного совхоза, поэтому никто с ним с не разговаривал. До последней минуты умоляю работников оставить мою семью на месте до выяснения недоразумения с ребенком, но они твердят одно: "Они отвечают за количество отправляемых, и не могут допустить "недостачи". В последнюю минуту успеваю к отбытию поезда. Едем в Красноярск.

Правый берег Енисея – напротив, на левом Красноярск. Кроме нашего эшелона прибыли и другие с разных сторон. Нас расположили под открытым небом. Сидим семьями – женщины, дети, старики. Ждем отправки на рыбалку. Куда и когда – никто не знает. Каждый день обещают, но нет, видать, транспорта. Выдают сухой паек и 1 раз в день баланду. Говорят здесь на всевозможных языках. Тут люди из Эстонии, Латвии, Литвы, поляки, русские немецкого происхождения, не понимающие по-немецки, немцы Поволжья, немцы из Ленинградской области и др. Спим, едим, плачем, болеем, в общем, живем под открытым небом. Укрыться от дождя негде. Сидим на своих тюках. Мое спасение – коляска. Серёженька спит в коляске с поднятым куполом и он наперекор всем и всему – сухой, в тепле и здоров. Его первые шаги не на полу, а в траве, и мы радуемся и плачем.

 

Прошел июнь месяц – скоро месяц как мы ждем отправки. У меня вдруг повышается температура – 39,5 (термометр имеем еще из Риги). Самочувствие тяжелое. Что делать? Тина Владимировна отправляет Шелли (ей 14 лет) в медпункт пароходства – это 3–4 км от нашего расположения, недалеко от пристани ст. Енисей. Она просит врача прийти ко мне, объясняет состояние. Согласны прийти, но нужен адрес, а адреса нет. Без регистрации адреса вызов к больному не может состояться. Врач согласен принять больную у себя в медпункте. Это тоже отступление от правил, но он врач, и поверил девочке, что нужна его помощь. Шелли бежит бегом обратно. Тина Владимировна собирает меня в дорогу. Предлагает сопровождать меня. Но я прошу, чтобы она была с ребенком. Страшно оставлять. Я уговариваю ее: "Не имеет смысла со мной идти, пойду потихонечку, все равно никто меня на руках не понесет. Пошла. Сколько шла, не знаю. Где-то нашла забор, за который можно держаться и идти. Дальше не помню. Очнулась, лежу где-то, как будто в пчелином рое и пчелы жужжат. В ушах какой-то звон, кругом совсем темно. Потом вдруг открываю глаза, вижу над моим лицом мужчину в белом халате, постепенно жужжание пчел превращается в громкий гул людей. Я лежу на земле. Вокруг полно людей, около меня врач. Подносят носилки, хотят меня положить и говорят, что повезут в больницу. Ко мне мигом приходит полное сознание. Нет! Никуда меня не везите. У меня ребенок, семья. Я его потеряю, ведь его увезут без меня. Врач уговаривает, вы их потом догоните. Нет, ни за что, я уже знаю случаи, когда вот так друг друга теряли. А у меня семья: маленький ребенок, девочка 14 лет и нетрудоспособная бабушка. Они погибнут без меня, я их не смогу так быстро найти. Или оставьте нас всех, или оставьте меня с ними. Остаюсь я. Около меня уже Тина Владимировна. Кто-то из толпы узнал меня по ребенку, таких детей было мало. Нашли расположение по детской коляске, и позвали Тину Владимировну. Ей сказали: "Беги скорей, там твоя дочка померла!” Вот она и пришла. Мы решаем держаться только вместе. Тина Владимировна договаривается с какой–то хозяйкой, которая сдает спальные места на полу, и мы там ночуем. Днем меня выносят на улицу, опирают об стенку этой избушки, и я дышу. Мне все не хватает воздуха, и я дышу как будто вслух, как стону. Я вижу, как проходят люди мимо, останавливаются, смотрят на меня, как на умирающую, но меня это не трогает. Несколько дней проходит, температура уже 38. Мы счастливы, что опасность миновала.

И вдруг – это было 11 или 12 июля (ровно месяц после выезда из Канска) – объявляют, что поданы баржи, на которые нас будут погружать. Подают фургоны – это такие длинные телеги, в которые обычно впрягают двух лошадей. Люди должны погрузить свои вещи, и везти эти фургоны к пристани. Дорога ужасная, камни, глины. Впрягаются в оглобли и сзади все трудоспособные. От нашей семьи впрягаемся мы с Шеллей. Мы голодные и слабые, да я еще совсем больная, этот путь – 4 км – мне кажется таким тяжелым, что не верится, что он когда-нибудь кончится. Мы тащим со слезами, останавливаемся и снова тащим. Нам кажется, и мы даже об этом говорим, что мы этого никогда не забудем. Но должна сказать, что забыли. Я даже не могу уже теперь себе представить эту тяжесть. Мне уже не верится, что это было так физически тяжело в 27 лет.

Погрузили нас на баржи. Народу масса. Сколько – я не знаю. Плывем по Енисею вниз. Здесь нет кухни, поэтому сухой паек – по кусочку хлеба (не помню, по-моему это было по 150 г) на человека и вода. Мы делим на 3 части и едим 3 раза в день. Серёженька тоже имеет 150 грамм. Я успокаиваю себя, что такому маленькому ребенку этого не мало и он не голодает. Рядом с нами семья из Риги – Альбины: мать, девочка 15 лет и мальчик 5 лет. Мать, видно, уже в течение первого года ссылки очень опустилась, у нее блестят глаза, одутловатые щеки и опухшие ноги. Она съедает весь паек сразу, а потом клянчит у детей. Дети дают ей по крошечке, она хватает и сердится, кричит, плачет, выпрашивает еще. Пятилетний мальчик – с большими грустными красивыми глазами – умоляет при раздаче пайка: "Мамочка, не съедай весь кусок, оставь хоть немного на потом". Но мать, видать, потерявшая рассудок кричит на него: "Не твое дело".

Проплыли вниз по течению до Ярцевского района. Пароход, который тащит наши баржи, останавливается в середине реки. На лодках выплывают представители колхозов и им выделяют положенное количество людей.

Сначала предлагают маломощные семьи. Трудоспособные семьи без детей могут плыть на дальний север, а здесь поближе наше начальство старается избавиться от нас – семей с детьми и стариками. Председатели колхозов "рядятся": "На черта им, мол, такие семьи – чтобы сидели у печек и ноги грели (так как раз выразились о моей семье и семье Шиглевиц с маленьким ребенком). Но нас "всучили", дали и несколько семей более трудоспособных и, наконец, "срядились". При этом торге мы все присутствовали, единственное, что зубы нам не смотрят. Приехали в колхоз "Путь охотника". Это берег Енисея. Вся деревня – это одна улица. Избы здесь хорошие. Люди более сытые, чем в Канском районе, они имеют побочное питание, благодаря рыбалке и охоте. Конечно, все молодые на фронте. В деревне – бабы и старики. У нас, приезжих, нет огородов, так что на зиму овощей и картофеля нет, нет заработанных трудодней, нет рыболовных снастей, да и не умеем рыбачить, и, конечно, мы не охотники...

Всё же как-то устроились... И в последующие годы немного успокоились, и даже улыбались. "всюду жизнь!"  В Ригу вернулись из ссылки в 1956 году.
Вот несколько фотографий из ссыльной жизни:

1954 год. Тина Владимировна, Роза, Израиль Юльевич Браун (дядя первого мужа Т.В.), тоже оказавшийся неподалёку, Серёжа, Исаак Берз и младший сын Розы Юра, родившийся в Канске в 1946 году.